Марат одинаково комфортно чувствует себя и в классическом наследии, и в сочинениях хореографов ХХ века (Федора Лопухова, Николая Боярчикова, Георгия Ковтуна), однако сотрудничество с Начо Дуато в то время, когда тот руководил балетом Михайловского театра, можно назвать одним из самых плодотворных: оно привнесло в репертуар артиста с десяток новых партий. Отдельного упоминания заслуживает и редкое сейчас умение исполнять советскую классику с ее виртуозными поддержками и сложными силовыми приемами, а в репертуаре Марата – и «Весенние воды», и «Ледяная дева», и «Тропою грома», и целый ряд других.
Известен Марат и как танцовщик-импровизатор. В сотрудничестве с композитором Олегом Каравайчуком было реализовано несколько совместных проектов, в том числе и в рамках биеннале современного искусства «Манифеста-10».
Однако, несмотря на все вышесказанное, поводом для нашего общения с Маратом стала еще одна его ипостась. Марат известен как художник-график, работы которого находятся в частных коллекциях по всему миру. Об этой грани его таланта, о ее истоках и воплощении и будет наше интервью.
Вы рассказывали в прошлых интервью, что скульптура и живопись интересуют Вас с детства, что Ваша мама – прекрасный художник-график. Вы помните момент, когда осознанно взяли в руки пластилин, кисть или карандаш? Какие в целом сюжеты интересовали Вас тогда? И какие интересуют сейчас?
Я помню, как из пластилина лепил Пятачка у бабушки, думаю, мне было около 4-5 лет. Герой советского мультфильма запал мне в душу, и я делал много маленьких фигурок этого персонажа. Очень хорошо помню, как наделял каждого образом, наполнял жизнью. Ничего не изменилось на сегодняшний день – все, что связано с искусством, для меня наполнено жизнью, окружено энергией природы в очень широком смысле этого слова.
Моя мама – превосходный график, она чувствует линию и рисунка, и жизни. Я начал рисовать и вообще почувствовал неразрывную связь с искусством благодаря ей. Она рисовала везде: я хорошо помню тетради, газеты, салфетки на столах – все в линиях. Я следил всегда за ее рукой, в ней не было напряжения художника. Моя мама – это Мадонна Бенуа (прим. ред.: другое название этой картины – «Мадонна с цветком»), которая после позирования художнику, не прекращая кормить грудью, одной рукой на развернутой пеленке рисует гениальный профиль самого Леонардо. И не потому что [специально] хочет поймать что-то глазами, пером. Это просто абсолютная свобода таланта – хочу и могу, могу и не буду.
Я прихожу к выводу, что самые известные художник всех времен – к примеру, «возрожденцы» Леонардо, Микеланджело, Рафаэль – в самых известных своих работах изобразили именно Мадонну с младенцем. Безусловно, по многим основополагающим для этих шедевров обстоятельствам, но в основном из-за того, что они сделали посвящение женщине, преклоняясь перед ее величиной и грандиозностью таланта. Они не понимали полностью того, что делали, поскольку воспитание ребенка – это и есть картина, результат которой мать увидит только как художник, отойдя от холста.
Вы упомянули «возрожденцев». Какие живописцы и скульпторы вызывают Ваш самый сильный интерес?
У меня нет больше интереса к тому, что создал человек, после того, как я сам его создал. Это очень громко сказано и в большей степени сказано про Ирину, которая сделала это возможным – явила на свет нашего ребенка. Но это правда.
Я потрясен высоким стилем греков – Лисиппа, Фидия. Их работы возвышают и провозглашают идеалы красоты духа и тела человека, но это лишь мгновение, а передо мной целая жизнь. Здесь можно спорить, но время неумолимо. Пока готовишь завтрак – проходит жизнь.
Раз уж вы упомянули Лисиппа и Фидия. На Ваш взгляд, какая эпоха в развитии живописи/искусства наложила наибольший отпечаток на человеческую цивилизацию? Античная Греция?
Если можно так сказать, человеческой цивилизации не существует, мы все части целого. В масштабе архитектуры муравейника, чертежа паутины либо схемы пчелиного роя наши цивилизованные «промахи» кажутся пародией на самые примитивные – хотя так сказать нельзя – рисунки природы. Что потрясает в человечестве – это возможность задавать вопросы самому себе и другим.
Еще 10-15 лет назад я зажигался, как спичка, от Фантена Латура, Пюви де Шаванна, Жана-Франсуа Милле, захлебывался письмами Ван Гога, Чайковского. Теперь я искренне верю, что мои вещи не хуже, даже в чем-то сильнее этих мастеров, особенно линией, может быть, даже только линией, но этого уже бесконечно много. Это утопия, конечно, потому что я вообще не художник по профессии, но мне надо верить и писать именно так, чтобы не забросить это дело.
Какие полотна или скульптуры в таком случае кажутся Вам наиболее гармоничными?
Это самый сложный вопрос. Конечно, мои. Не только потому, что результат их написания и есть картина гармонии мира внешнего и внутреннего себя, но и потому, что они правда наиболее гармоничные.
Ваше самое сильное впечатление от художественного произведения?
Я коплю впечатления, но не как деньги, которые, кстати, вообще не задерживаются у меня, но как белая краска копит свои трещинки, меняет цвет – выцветая или после ремонта.
Вы назвали Олега Николаевича Каравайчука Вашим наставником. Какой урок он Вам преподал? Есть ли среди живущих музыкантов сравнимые с ним по масштабу таланта?
Олег Николаевич – дитя своих родителей, он сам много об этом говорил. Его талант – это дар матери любить своего сына, гениально любить, воспитать в ребенке то, что даровано богом, и понимать это. Я питал и питаю огромное уважение к его трудам, жизнь маэстро – это уникальный случай, когда след на песке меняет ритм волн, которые его смывают, меняются сами от его зыбкости. Это сложно и не нужно понимать, просто лучше услышать его музыку. Я делал это прямо с рук маэстро, он кормил нас [музыкой], как человек – диких животных, прямо с рук, только без клетки, страховок и страха. Теперь остались записи. По ним мы поставили балет. Премьерный пока планируем в декабре, к 90-летию со дня рождения маэстро в рамках совместных мероприятий Фонда Каравайчука и Эрмитажа.
Есть ли элемент ремесла в Ваших занятиях рисунком? Оттачиваете ли Вы технику или полагаетесь на вдохновение и талант?
Да, конечно есть, но у меня рука гениальная. Так Каравайчук сказал, посмотрел на мои рисунки и сказал: «Главное – кисть. Если она гениальна, то все получится: и рисунок, и игра на инструменте, и дирижирование». Так что это не мои слова и даже кисть не моя. Это дедушкины руки, он работал на заводе, вытачивал из редких металлов уникальные детали для ракетного производства, при этом не переставал петь в хоре Ленинградской капеллы и сниматься в кино в массовках и разных эпизодах, где нужен был рост и внешность. Эти качества унаследовали мы с братом. Он, кстати, чемпион по мотокроссу, у него не менее гениальные руки.
Те Ваши работы, которые мне посчастливилось увидеть, показались мне образными и философичными. Интересна ли Вам философия как элемент человеческого знания, каких взглядов на процесс творчества, создания Вы придерживаетесь? Ощущаете ли себя демиургом или транслируете что-то свыше? Ваше тело – это Ваш инструмент, или Вы сами являетесь чьим-то инструментом?
Спасибо за комплимент и за отличные вопросы. Вам удалось уже дать на них ответ, это бывает, когда спрашиваешь о таких совершенных вещах, как мои произведения. Шутка. Как я и говорил – природа совершенна, мы лишь часть ее более-менее удачного и продуктивного периода.
Философия – это сложно, как и психология. Софии и логии (прим. ред.: речь идет о значении греческих слов «софия» и «логос») образуют мысль, мысли бывают разные, их сложно направить, в этом помогает искусство. Пока разум думает, душа творит вперед тела. Это мое представление об искусстве, я в этом уверен. Великие произведения пришли к нам любовью создателя, а любить же нельзя только разумом, есть что-то, что его как будто отключает. Так и в искусстве: ты один напротив себя неодного, ты кого-то любишь, если творишь.
Какая из сфер Вашей жизни определяет Вас более всего? Вы танцовщик? Художник? Отец и муж?
Человека сложно определить и делить сложно. Хотелось бы остаться человеком. Хотя я понял, о чем вопрос, но это правда сложно, потому что я ведь еще и сын, и внук. Я не могу в масштабе забот мужа и отца забывать о родителях. Моим родным бабушкам под 90 лет, моя самая красивая картина – это когда я рядом с ними.
Если говорить о визуальных искусствах – кино также является одним из них. Любите ли киноклассику, артхаус? Возможно, есть фильмы, визуальные образы которых произвели на Вас сильное впечатление?
Кино – это не балет. Слово «кино» в японском языке означает «вчера». В этом его главный смысл, мне кажется. Вчера ты снял кино, сегодня у тебя премьера позавчерашних кадров. Я не придираюсь к словам, просто я воспитан сценой, и кино – это японское слово для меня.
Как художник, Вы, безусловно, человек тонкий и чувствующий. Как Вы трансформируете эмоции и переживания в творческую энергию? Как, напротив, избавляетесь от негатива?
Это правда сложный процесс, подозреваю, что необъяснимый. Переключаюсь, если могу.
Открытие Вами и Ириной Перрен (прим. ред.: супруга Марата, прима-балерина Михайловского театра) балетной школы как повлияло на Вашу жизнь? Где Вы находите силы для всего – семьи, работы в театре, бизнеса, рисунка? Что Вас заряжает, что дает энергию? Есть ли у Вас место силы?
У нас прекрасная студия. Настоящее место силы: окна в сад, зелень. Петербургское солнце не перестает нас освещать.
Студия задумывалась как место для встречи ума и тела, то есть пространство, где ты сможешь связать либо развязать эти понятия. Мы сами иногда репетируем там, потому что пол мягче, чем в театральных залах, и ноги меньше болят от него. У нас много зеркал, в них отражаются наши ученики внутри студии и деревья за окнами. Когда студенты уходят, деревья смотрят в отражения балетных зеркал и чувствуют себя балеринами. Это ирония, конечно, но она дает силы, потому что артист – это дерево. Он растет, покрывается листьями, славой и опадает, снова растет, и снова новые роли.
Автор Елизавета Митина
Фотограф Ира Яковлева
