Матс Эк — один из важнейших хореографов второй половины XX века, культовый автор и театральный режиссер. В 2015 году он отметил свое 70-летие, а в начале 2016 года сообщил о своем уходе со сцены. Но все-таки иногда он появляется перед зрителями в компании своей жены, музы, великой танцовщицы Аны Лагуны. В Петербурге его программа Memory закрывала десятый фестиваль «Дягилев P.S.». La Personne побывали на репетициях и поговорили с легендой.
Автор: Ольга Угарова
Фото: Виктория Назарова
Матс, когда я готовилась ко встрече с вами, я исписала несколько листов с вопросами, и все не годилось – ведь, что можно спрашивать у вселенной.
Вселенная? Я? (cмеется). Мы все одновременно и есть вселенная, и принадлежим ей.
Да! Но все же придумать первый вопрос для Матса Эка оказалось задачей не из легких. Поэтому давайте поговорим о самом человеческом – с чего начинается ваше утро?
Оно всегда разное, но, честно говоря, мне хочется, чтобы эта тема осталась моей частной территорией (улыбается).
Может быть, у вас есть ежедневные ритуалы, например, зарядка?
Да, как правило, каждый день я выполняю одинаковый комплекс упражнений, который родился из моего опыта. Он исключает использование веса, а главный спортивный снаряд – это мое тело. Я не практикую ни йогу, ни пилатес – все элементы основаны на моей сценической практике.
В Петербурге показывают ваш номер Memory («Память» — прим. ред.). Как показать на сцене память?
В танце ты не можешь использовать абстракцию памяти, но я могу сочинить концепт, который донесет идею этого понятия. Этот номер начинается с того, что перед зрителем появляется мужчина и двигается по пустой сцене. Постепенно пространство становится таким, каким оно было при женщине: появляется телевизор, торшер, диван – это и есть его память, соприкоснувшаяся с его настоящим. Действие заканчивается, когда он возвращается к отправной точке – к реальной жизни одиночества.
А что такое память для вас?
Память – это центральная вещь для всех нас: мы никто без наших воспоминаний. Люди растворяются без памяти. Почему вы спрашиваете о моем отношении к памяти?
Потому что я пребываю в абсолютном гипнозе от Memory, которую смотрю уже второй день на репетициях. Это очень тонкое произведение. В нем нет ни малейшей ноты пафоса, давления или желания поучать. На первый взгляд, даже кажется, что пластический язык очень простой.
Мы с Аной, к сожалению, уже не можем делать больше (улыбается).
Но в то же время в номере бесконечное количество смыслов, пластов, и каждый может увидеть себя на сцене, потому что эта работа «обнимает» всех в мире. На сцене два человека – у них большая жизнь за спиной.
И много воспоминаний (улыбается).
Мужчина и женщина: их то тянет к друг другу, то отталкивает.
Да! Одновременно.
Но все-таки, ты чувствуешь, что перед тобой очень нежные и красивые чувства на сцене. Как вам удается показать на сцене такие еле уловимые нюансы зыбких взаимоотношений?
Во-первых, я хочу сказать, что вы очень хороший зритель.
Спасибо!
А во вторых, здесь нет никакого трюка. Я просто каждый раз ищу правильный язык, верную физическую лексику и атмосферу, и пытаюсь встроить все внутрь музыки. В результате нахожу то, что нахожу, а если это работает, я счастлив.
Но мне все-таки хочется задать вам еще один человеческий вопрос. Как пронести через всю жизнь любовь?
У нас у всех возникают одинаковые проблемы, но решения очень индивидуальны. Я не могу вам дать ничего, кроме своего опыта, о котором рассказываю на сцене, а вы уже или используете его, или не используете.
Многие вами вдохновляются, а где вы берете вдохновение?
Как и многих, меня вдохновляют моя семья, мои дети, разные люди, бумажные книги, путешествия. Часто, конечно, ко мне приходят идеи, когда я слушаю музыку, но не всегда. Я никогда не знаю, откуда именно я возьму материал для своей работы – это все очень непредсказуемо. Например, давным-давно работая в кордебалете в Дюссельдорфе и танцуя во всех классических постановках – от «Лебединого озера» до «Жизели», – я очень удивлялся, почему репертуар наполнен этой глупостью. Но это я был глупцом! В какой-то момент я понял: в классике фабула не использована полностью, но в ней есть огромная мощь, за которой и приходит зритель. Это открытие стало моим материалом. Но самое главное: приступая к работе, ты должен оставить все полученные исходные данные позади – нужно отступить от них, и тогда они начнут взаимодействовать и рождать новые идеи.
В вашей жизни была драматическая постановка «Вишневый сад» по Антону Чехову, где вы переносите время действия в 1980-е годы. Работая над этим спектаклем, вы углублялись в нашу культуру и историю. Что для вас Россия?
Это совершенно особенная страна. Россия очень широкая, а люди, которые здесь живут, постоянно чувствуют потребность создавать интересную культуру, но она всегда рождается в диалоге с этой широтой. При том, что здесь практически никогда не было демократии в полной мере, как на самом деле и в Европе, у русских людей всегда есть огромное стремление к переменам.
Это наша национальная черта?
Я не могу рассуждать о национальных характеристиках: это слишком большая ответственность, и нужно обладать более глубокими знаниями, чем у меня. Я лишь могу передать некоторые образы, которые возникают у меня в сознании. Мне бы хотелось, например, сказать, что Россия – страна с трагедией, которая находится где-то очень глубоко, но эта трагедия не депрессивная: она творческая. Вот такие впечатления у меня о России.
В какой-то момент вы начали очень много заниматься драмой: вам было интересно осмыслить этот язык. Сейчас по прошествии времени вы можете сказать, что сильнее: язык драмы или язык тела?
Язык тела.
Мне кажется, тело не умеет врать.
Вы абсолютно правы. Тело не может врать, но вы должны много и тяжело работать, чтобы научить его говорить правду. Ты должен найти форму и путь, как именно использовать танец. Конечно, в танце, используя конвенциональные приемы, можно притвориться тем, кем ты не являешься: притвориться, что ты сильный, красивый, всемогущий, — но обмануть не получится.
Ваши постановки, миниатюры, номера, балеты большой формы очень кинематографичны. Вы работали с Ингмаром Бергманом, у вас есть фильмы, например, «Старуха и дверь», где играет ваша мать Биргит Кульберг. Очевидно, форма кино вам близка.
Между сценой и кино есть основное различие. В первом случае у нас три измерения, во втором — два. Снимая фильм, мы должны придумывать, как компенсировать это третье измерение — глубину. На самом деле оно существует, но нужно найти способ, чтобы его показать: играть с углами и с картинкой. Это очень интересный процесс.
Вы бывали в Петербурге не один раз: и по работе, и как путешественник. У вас появилось здесь любимое место?
Сцена (улыбается). Но если честно, мне действительно кажется, что театр — это сердце Петербурга. И конечно, вид города, который вызывает особенные ощущения, невероятен: открытые пространства, широта, ветер, тихая и спокойная красота. Фантастика!
В 2016 году весь балетный мир надел траур: вы объявили о своем решении оставить сцену, сказав, что хотите побыть обычным человеком.
Правда? Я так сказал? (смеется).
Почему вы решили вернуться?
Потому что это не сработало – я скучал по сцене.
Благодарим Фестиваль Diaghilev P. S. за содействие в создании материала.
