Этот карантин обернулся для нас большой удачей: La Personne удалось встретиться с красивейшей парой мирового балета Марией Александровой и Владиславом Лантратовым. А встретились мы с ними не в Москве, не в фойе Большого театра или на Патриарших, а в Петербурге, где дуэт готовил номер для проекта «Большой балет» вместе с хореографом Мариинского театра Ильей Живым. Пользуясь вынужденной локдаун-паузой, мы говорили обо всем: о фантомах сцены, о самом счастливом спектакле «Дон Кихот», о страхе идти всегда и везде ва-банк, о Петербурге и Москве, о старых-старых сказках и, конечно, о любви. Да-да, у нас получилась настоящая История большой любви. Именно так – без скидок. 

Интервью: Ольга Угарова

Фото: Ира Яковлева

В гала-концерте проекта «Большой балет» показали номер, который специально для вас поставил хореограф Мариинского театра Илья Живой. Как родился ваш союз?

Мария Александрова: Когда нам предложили принять участие в заключительном концерте проекта на телеканале «Культура», возникло желание не просто показать типичное па-де-де, а сделать что-то особенное. Мы обратились к Яну Наму (продюсер — прим. ред.) за помощью, и было решено сделать специальный номер с мультимедийными приемами и графикой от Покраса Лампаса.

Владислав Лантратов: Здесь было важно сойтись с командой, которая понимала бы условности телевизионного формата, как с ним работать, как в него встроить хореографию, танец, арт-оформление. Илья Живой уже работал с Покрасом на Мастерской молодых хореографов Мариинского театра, и нам очень импонирует то, что они делают и как умеют синтезировать разные медийные приемы. 

Хореограф Илья Живой на репетиции с Марией и Владиславом

Ваша пара уже не один год приезжает в Петербург как гости фестиваля балета «Мариинский». Вас всегда очень ждут – и зрители, и артисты. Помню, как пару лет назад вы танцевали в балете «Дон Кихот». Это было невероятно: публика буквально выпрыгивала из кресел от счастья! И ваши коллеги были в восторге – это чувствовалось и очень трогало. Откуда такое тепло, на ваш взгляд?

М.А.: У нас как-то сразу сложился контакт с ребятами, которые принимали участие в этом спектакле. Мне кажется, мы все забыли на эти несколько часов. И когда такие важные детали работы на месте, то получается эффект целостной «большой картины». Я помню, что я делала вращения по кругу и прямо видела, как в глазах артистов «зажигаются лампочки» (улыбается). Тогда точно стало ясно, что вечер удастся.

В.Л.: Мне кажется, это все идет от любви. Мы очень трепетно относимся к Мариинскому театру, очень любим сцену, педагогов, труппу. У нас сложились дружеские отношения со многими ребятами. А если вспоминать именно тот спектакль, то мы в принципе обожаем «Дон Кихот». Все-таки, хочешь – не хочешь, это московская история. Тогда мы не хотели что-то доказывать, просто было стремление по-настоящему ее прожить и доставить удовольствие зрителям, артистам, себе – своим настроением, эмоциональностью и химией. Здорово, если у нас получилось (улыбается).

А на следующий год у вас должна была быть «Легенда о любви» – тоже на этом фестивале. 

М.А.: Да, и мы очень ждали ее. Я так хотела танцевать этот спектакль! Но прямо накануне у меня произошел разрыв ахилла. За день до травмы была репетиция с мужским кордебалетом, и мне показалось, что тогда у нас тоже была важная общность. Я прямо помню ощущение марева от энергии. Это, кстати, очень мужской спектакль с чисто полководческим гением Григоровича.

Во время подготовки этого интервью Мария Александрова впервые после травмы и длительного восстановления вышла на сцену. Мы поговорили с прима-балериной после спектакля «Дон Кихот», который прошел в Астраханском театре оперы и балета – партнером стал Владислав Лантратов.

Было страшно?

М.А.: Перед спектаклем – нет. Пугала операция, потому что было неизвестно, чем обернется мой разрыв ахилла. Но врач тогда сразу сказал: «Я сделал для профессии», поэтому надежда на возвращение была (улыбается).

Почему именно «Дон Кихот»?

М.А.: Дмитрий Гуданов (художественный руководитель балетной труппы Астраханского театра оперы и балета – прим. ред.) пригласил нас танцевать именно «Дон Кихот», а после – сцену «Балкон» из балета «Ромео и Джульетта», которая вошла в программу гала-концерта. Влад очень хорошо подготовил нас. Во-первых, у него большой талант к этому, а во-вторых, он лучше всех меня знает. На репетициях я была очень послушна, делала все, что он говорил, ведь в этом процессе главное – доверие с обеих сторон. А еще не хочется выглядеть в глазах любимого человека как-то не так. Это очень дисциплинирует (улыбается). Мне кажется, все прошло прекрасно. В нашем дуэте на гала, кстати, публика очень хорошо считала весь драматизм героев. Это было необыкновенно, несмотря на то, что «Ромео и Джульетта» – это, как всегда думалось, не мой репертуар (улыбается).


 

«Да, можно пробовать и идти непроторенной дорожкой, но потом надо честно ответить на вопрос, все ли получилось, ведь на самом деле задача артиста – не врать самому себе»

Мария Александрова

 


Какая ваша Мехменэ Бану?

М.А.: Она очень разная и с годами меняется. По молодости тебе кажется, что ты такая властная. Потом ты становишься женщиной и понимаешь, зачем играть эту власть, если у Мехменэ она есть изначально от рождения. А вот с любовью у нее все гораздо сложнее. И в спектакле нужно исследовать мотивы любви, долга, права на счастье, до которого не дотянуться по каким-то нелепым причинам. У тебя есть все: целый мир, деньги, толпы рабов, армия, но ты не можешь прикоснуться к своему любимому. Получается, что внутри у Мехменэ такая необъятная гамма чувств: и безумная любовь, и дикая боль. 

А если вспомнить про Ферхада?

В.Л.: Похожей пластики, как у Ферхада, нет нигде. Она одновременно и кошачья, и птичья. При этом нужно сохранить внутри очень мужского персонажа, в которого влюбляются две царицы. То есть перед нами настоящий герой – без скидок. Обожаю вообще все балеты Юрия Григоровича, но здесь есть еще и абсолютная музыкальность в рисунке, наполненном символизмом в каждой позе. В «Легенде» много того, чему ты можешь научиться. И та версия, которая существует именно в Мариинском театре, очень интересная: кое-что ведь Григорович убрал еще в 1960-х гг., когда переносил балет на московскую сцену, а сейчас у нас в Большом театре в репертуаре идет уже совсем новая редакция.

М.А.: А нам хотелось станцевать именно родную версию на ее родной сцене.

Получается так, что у вас как-то складывается любовь с Петербургом, причем взаимная. Почему так случилось?

М.А.: Может быть, потому что мы стараемся придерживаться одного простого правила – куда бы мы ни приезжали, нужно любить и уважать ту жизнь, которая была в этом месте до твоего появления. Тебе может что-то не нравиться, ты можешь не понимать какие-то вещи, ты сам можешь не нравиться окружающим, но у людей есть свой уклад, в который ты не имеешь права вмешиваться. А  Мариинский театр еще и колоссальная колыбель нашего искусства. Но есть еще один момент. Мои педагоги были так или иначе связаны с Ленинградом. Например, Софья Николаевна Головкина, которая меня выпускала, общалась с Агриппиной Яковлевной Вагановой и просто обожала ее. Первые годы в театре я работала в классе Марины Тимофеевны Семеновой. Мне кажется, их безумная любовь и уважение к этому городу передались мне, и в результате я никогда не делю для себя балет на Петербург и Москву.

Мария, в своем онлайн-интервью премьеру Мариинского театра Владимиру Шклярову в период карантина, вы упомянули, как после реконструкции Большого театра из него ушло многое. В Петербурге еще остались эти генетические узы с прошлым?

М.А.: Когда мы приезжаем в Петербург, то сразу говорим коллегам: «Вы большие счастливцы, что у вас именно этот театр». Если будет реконструкция, я просто молюсь, чтобы учли все особенности, которые нужны артистам. Не зритель создает атмосферу театра, а именно артист, его генетический код, который передается из поколения в поколение. Из этих крючков состоит наша жизнь. Можно, сказать, что мы дети подземелья: как кроты, живем по своим дорожкам, и в Москве, к сожалению, их стерли. 

В.Л.: Я застал историческую сцену Большого театра только во время учебы в Академии. Поработать артистом на ней не успел. У меня внутри так или иначе живет боль, что в осознанном возрасте я не побывал в тех залах и гримерках.

М.А.: Дух театра в тебя проникает постепенно, когда каждый день ходишь по коридорам. В какой-то момент ты осознаешь: вот здесь Галина Сергеевна Уланова проходила по стеночке, тут – Марина Тимофеевна Семенова открывала ключом дверь, а там – она садилась в канцелярии. В Большом все эти места и мгновения канули в вечность.

В.Л.: Наверное, отчасти поэтому у нас и сложилась такая любовь с Мариинским театром: здесь еще витает дух старины, тот запах кулис, аромат деревянной сцены, старые залы, легендарный буфет на исторической сцене. Очень хочется надеяться, что при будущих реконструкциях эти фантомы уцелеют.


 

«Иногда на тебя из зала идет глухой холод, а иногда – волна тепла. И ты в первом случае начинаешь контролировать каждый свой шаг, а во втором – летишь, и эмоции тебя захлестывают»

 Владислав Лантратов

 


А город Петербург вам близок?

В.Л.: Да! Город любимый! Но зимой здесь находиться очень тяжело.

М.А.: Когда мы приезжаем на Фестиваль балета «Мариинский», у меня даже есть ощущение, что я стыну. Но город безумно любимый, несмотря ни на что. Здесь есть то, чего нет в Москве: невероятное ощущение близости большой воды. У Дворцового моста есть спуск, где мне всегда думается: сюда, наверное, приходили барышни топиться.

Не слишком ли мрачно?

М.А.: Нет-нет! Просто там такая вода — она уносит. И сам спуск, который не обрывается, а уходит в бездну. Очень художественно.

В.Л.: После Москвы нам в Петербурге хочется быть ближе к каналам, рекам и набережным – как будто это кровеносные сосуды города.

Вы могли бы взять и надолго уехать из Москвы?

М.А.: Я – нет. Это мое место силы.

В.Л.: А я – да (улыбается). При том, что прекрасно понимаю: я москвич, Москва – мой дом. Но если речь идет об интересной работе, то да.

Что такое для вас интересная работа?

В.Л.: Когда ты нужен, когда тебе интересно, когда ты участвуешь в создании чего-то уникального и неординарного. Это невероятно захватывает и дает возможность идти дальше, расширять свой мир, идти за горизонт, иногда даже ломать себя.

Наверное, такая жажда всего нового привела вас когда-то к партии Ивана Грозного?

В.Л.: Может быть. Это действительно была первая максимально переломная история для меня: в физике, психике, в подходе к роли. Все было «против шерсти». Фантастически ломовой спектакль дали совершенно худощавому, субтильному мальчику. Даже не знаю, с чем можно сравнить Ивана. Это и не Красс в «Спартаке», и не Филипп в «Пламени Парижа». Здесь все через край. После – ты абсолютно выхолощен. Проведя первый спектакль, я приходил в себя две недели.

М.А.: Помню, когда я прочитала, что Лантратову дали Ивана Грозного, было такое удивление: совершенно светлого человека ставят на такую мрачную роль! Но увидев его на сцене, поняла: этот спектакль родил нам Владислава Лантратова.

В.Л.: Работа над партией Ивана научила меня многому, а спектакль с хореографией, с которой тяжело справиться, стал для меня бешеным толчком в новый мир, к новому себе. До этого были очень разные выходы: классические и современные, лирические и характерные, но мне кажется, что именно тогда я стал артистом. Надеюсь, это звучит не слишком банально.

Мы сейчас затронули такую тему как амплуа. Казалось бы, партию дали юноше, которому она не подходит, но риск оправдал себя.

М.А.: По сути – что такое амплуа? Это то, что лучше ложится на тебя и на твою физику. Вот я, например, всю жизнь борюсь: нутро одно, а физика другая. Например, Одетта мне понятна, а Одиллия — совсем нет, хотя с точки зрения танца очень легко дается именно Черный лебедь. Или, скажем, все были очень удивлены, когда в 19 лет я станцевала Екатерину, придя в театр как современная артистка. После того  спектакля меня взяли и поставили в рамки героико-драматического амплуа, и потом все недоумевали, как так получилась Сильфида или почему Сергей Вихарев дал мне танцевать Коппелию. Сергей Геннадьевич тогда говорил: «Ну что вы?! Мария такая комическая артистка!» (смеется).

То есть надо иногда идти ва-банк?

М.А.: Иногда надо пробовать, даже зная, что потом получишь по полной за свой выбор. Это очень сложно – так же, как в жизни. Но есть один нюанс. Да, можно пробовать и идти непроторенной дорожкой, но потом надо честно ответить на вопрос, все ли получилось, ведь на самом деле задача артиста – не врать самому себе.

Вам все еще бывает страшно при выходе на сцену?

М.А.: Часто, ведь перед тобой «живая стена». Открывается занавес, и зрительская энергия тебя всего высасывает. Нужно потратить какое-то время, чтобы восстановить баланс внутри. Бывает, что эта стена сегодня скучающая, опаздывающая, тяжелая, и ты не можешь понять почему, а ведь вибрация ватная, и все. Или вдруг сразу – ощущение звонкое, легкое, шумное, волшебное. Перед началом спектакля ты никогда не знаешь, что тебя ждет там, за оркестровой ямой. Каждый раз это шаг в неизвестность.

В.Л.: Иногда на тебя из зала идет глухой холод, а иногда – волна тепла. И ты в первом случае начинаешь контролировать каждый свой шаг, а во втором – летишь, и эмоции тебя захлестывают.

М.А.: Но самое главное, чтобы вибрации были и стена была живая, иначе все меркнет.


 

«Не зритель создает атмосферу театра, а именно артист, его генетический код, который передается из поколения в поколение» 

Мария Александрова

 


Не всегда понятно сейчас, чувствует ли необходимость в этой вибрации молодое поколение, которое эту энергию может черпать не из зала, а из лайков в Инстаграм?

М.А.: Если говорить про Инстаграм, то сразу скажу, что аккаунт у меня есть. Я пытаюсь как-то взаимодействовать с этой абсолютно неизведанной для меня историей: понимаю, что не должна замыкаться. Легкость современного поколения в этом смысле – прекрасна. Но в один момент возникают очень простые вопросы, что для них постоянная работа: сцена или последующий отчет в Инстаграм. Что перед нами: детская забава или родительский план по монетизации детей? Воспринимают ли в принципе себя эти молодые артисты в формате сцены или только через рамку в Инстаграм, где фильтр всегда выполнит драматическую и эмоциональную задачу? Нужна ли им эта вибрация, о которой мы говорим? Способны ли они ее чувствовать?

В.Л.: Они могут вообще не понимать, о чем мы говорим: в зал приходит 2000 человек, а у них в Инстаграм сотни тысяч подписчиков. Не всегда понятно: перед нами человек, способный чувствовать, или бизнес-проект родителей, который, как робот, выполняет прыжок, пируэт, арабеск. Высок риск, что во время этого смещения акцентов, полностью пропадет эмоциональность.

М.А.: Но знаете, в чем парадокс? Вы как зритель всегда почувствуете подвох. Может быть, не будет понятно, в чем дело, но ощущение неискренности на сцене останется. 

А есть свет в конце этого тоннеля? 

М.А.: Думаю, да. Остается надеяться на среду, в которой живут эти молодые артисты – на их педагогов, репетиторов, окружение, ведь наше искусство как никакое другое передается из уст в уста, из рук в руки, из ног в ноги. Есть же сказки, где написано, что если поливать мертвое, то оно в конце концов зацветет. Так и здесь. 

Выражаем особую благодарность Яну и Ханне Нам за организацию интервью.

Благодарим Context Studio за возможность проведения съемки.