Анна Наумова

Аня, что ты почувствовала, когда впервые осознала, что больше не выйдешь на сцену, не встанешь к станку?

У меня не было резкого осознания, все происходило постепенно. Когда я лежала в больнице, и мне сказали, что физическая нагрузка запрещена, первая моя мысль была – «класс, завтра мне не надо на работу!», это было такое облегчение. Тот год выдался очень тяжелым, я работала с истощенным организмом, была на грани. Когда я лежала на больничной койке, врач пришел и спросил: «Ты уже подобрала себе другую профессию?» В тот момент я не понимала, что для меня все закончилось. Я настолько была зла на эту ситуацию, на театр, на балет, на родителей, на педагогов, что я думала, ну и хорошо – не нужен мне этот балет. Я помню, как мне звонила мой педагог, предлагала помощь, успокаивала, а я ей кричала в трубку, что ненавижу этот ваш балет, он испортил мне всю жизнь. Она говорила, что я могу пойти преподавать, а я в ответ кричала, что не собираюсь этого делать и портить себе карму. Вот так это было…

То есть было чувство несправедливости от того, что это случилось. Случилось именно с тобой.

Конечно. Все вокруг были виноваты, я винила абсолютно всех.

Как ты справлялась с этим? Получилось ли?

Нет, я до сих пор не могу с этим справиться. В тот момент мне было легко отказаться от сцены просто потому, что я ненавидела балет. Через какой—то период, через год, через два, я поняла, что мне очень тяжело без этого.

Я ненавидела балет, когда мне сказали, что я не смогу родить детей, что у меня будут ограничения в жизни, что мне предстоит операция на открытом сердце, что у меня угроза жизни. Это тяжело, это страшно. Я считаю, что виноваты родители, которые не досмотрели, что у меня проблемы со здоровьем, заставляли меня делать то, что я по своим физическим показателям, как оказалось, не могла делать: у меня было открытое овальное окно с детства, из—за чего я и не могла выдерживать длительные нагрузки, а меня заставляли, попрекая тем, что я не выносливая. Педагоги виноваты, что наседали на меня, когда мой организм сдавал. Театр виноват в том, что я пошла танцевать спектакль с температурой, с вирусной инфекцией. У меня не было выбора, потому что это был второй мой спектакль, и я не могла его пропустить, ведь в первый раз у тебя премьера, а во второй надо доказать, что ты достойна это танцевать. Я вышла больная, так как думала, что если я сейчас не станцую, мне потом не дадут эту партию. Такой страх не на пустом месте возникает, это политика театра, многих театров, по сути. Ты помнишь, как нас всех стращали, что ты должен в любом состоянии выйти, иначе тебя больше не поставят, но это ненормально же?..

С точки зрения психологии, как ты настраивала себя эмоционально к принятию факта, что нужно уйти из профессии?

Никак. В истериках.

Я пошла преподавать и поняла, что мне скучно. Сейчас я оказалась во ВГИКе. Ты хочешь сказать, я справилась? Я оказалась во второй сценической профессии.

Но проведя большую часть жизни в балете, в искусстве, очень сложно кардинально изменить свой вектор направления. Большинство остаются очень близкими к театру.

Я размышляла на этот счет и считаю, что если бы я стояла в кордебалете все это время, мне было бы намного легче уйти из профессии, но мне же дали попробовать этот наркотик – сольные, ведущие партии – и ты уже не можешь остановиться, ты вкусил этот кайф от создания персонажа. Ведь тяжело отказаться не от театра, не от танца, а от того, что ушел момент абсолютного счастья. Когда я танцевала спектакль, во мне рождались совершенно невероятные эмоции от музыки, от образа героини, и в какой—то момент я ощущала, что из меня хлещет энергия любви, которая через оркестровую яму переливалась в зал. Это все тебя наполняет, у тебя нет ни единой негативной эмоции – ни зависти, ни страха, только любовь. И это такие редкие моменты, без которых очень сложно жить.

Было одно откровение, связанное со сценой. На гастролях в Италии мы танцевали «Снегурочку». Сцена в театре была очень маленькая, и ложи располагались практически на сцене. По закону четвертой стены смотреть зрителю в глаза нельзя, но в тот вечер я этот закон нарушила. По сценографии моя героиня должна пройти к порталу и посмотреть, куда она пришла. Я подхожу к этой ложе, а там сидит женщина, очень красивая, и я стою от нее на расстоянии 30-ти сантиметров, смотрю ей в глаза и осознаю, что я на нее смотрю, как из зазеркалья, как на что—то инопланетное, и она на меня смотрит так же. Понимаю, что она оказалась в моей истории, в ее глазах отражалось участие.

А от чего было легко отказаться?

Ну, скажем так, в балете очень много недалеких людей, зависть, причем зависть от лучших друзей, возня мелочная и постоянная, обсуждения за спиной, интрижки, подставы, которые даже если тебя не касаются, ты их наблюдаешь. Наверное, это составляющие любого коллектива, особенно женского. Вот от этого легко было отказаться.

Ежедневные большие нагрузки, когда у тебя все болит… Я просто не была никогда фанаткой и физическую нагрузку не очень любила, видимо, потому что нездорова была всю жизнь, педагоги говорили, что я ленива. (Смешно, но сейчас мне очень не хватает экзерсиса, порционно, конечно, раза 4 в неделю будет достаточно). Ты все время должен кому—то что—то доказывать, сталкиваться с несправедливостью, когда ты не понимаешь, что другого человека ставят, когда он реально корявый, без стоп, толстый, а ты должен доказывать и доказывать. Зачем это все? От этого тоже отказаться было очень просто. Как и от маленькой зарплаты, кстати. Потому что когда я после пошла работать в другое место, я зарабатывала в два—три раза больше, сидя на месте и не упахиваясь. Если поставить на весы все негативные эмоции и то, что ты несколько раз в год танцуешь ведущую партию, в которой ты счастлив… Тут уже каждый сам решает, что выбирать.

После ухода из балета изменился ли твой взгляд на жизнь и на балет в частности?

Да, и даже раньше до ухода из балета. Жизнь до операции и после – она кардинально разная. Я стала циничнее, в первый период – озлобленнее. Сейчас это прошло. На самом деле, работа с детьми сделала меня более сострадательной. ВГИК делает более терпимой, я стала оправдывать людей почти всегда, прощать им то, что раньше бы не простила и не приняла. Не знаю, может быть, это Далай Лама влияет на меня (Смеется).

Как ты думаешь, как на тебя повлияло обучение в балетной школе? Ведь годы обучения – это важный этап в становлении тебя как профессионала и как личности?

Я ненавижу эти годы. Школа готовит к тому, что ты должен пробиваться и врать. Дети в десятилетнем возрасте попадают в ситуации взрослых людей: они думают, что нужно сказать, чтобы извлечь выгоду, как себя вести, чтобы показаться хорошими. Все занимаются дополнительно, и все это скрывают – это первое вранье, и дальше вранье идет на каждом шагу. При этом в детей забивают кучу комплексов, сказать ребенок ничего не может, говорить их не учат, отвечать педагогу нельзя. Сейчас, конечно, другая ситуация, но когда мы учились, мы были настолько запуганными и испуганными.

Балетная школа делает из людей вечных учениц, ты не хозяин ситуации, ты все время ребенок, который боится. Всех педагогов, которые у меня были потом в театре, я воспринимала как враждебную силу. Я не знаю, откуда это шло, предполагаю, что со школы. Хотя мой первый педагог, Людмила Алексеевна Коленченко , она нас очень любила, много в меня вложила. Я ученица своего педагога, я очень ей благодарна и когда я преподавала, я это делала по тем навыкам, которые я получила от нее.

А почему ты сама не хочешь преподавать, ты сказала, что тебе скучно…

Я не хочу преподавать, мне кажется, я буду портить себе карму, так как дети будут страдать, а я принимать в этом участие. Нужно будет на них давить, а с этим надо быть аккуратным, чтобы они не обросли комплексами, особенно подростки. Вот будешь девочке говорить, что она толстая, и у нее потом могут быть проблемы во всех сферах жизни. Но без этого никак, потому что балет – это строгость, ограничения. Для того, чтобы добиться высшего результата, нужно себя заставлять, перебарывать, педагогу нужно применять насилие и угрозы, манипулировать, человек ведь сам по себе ленивый, его надо заставлять. Это жертва, которая ведет к успехам на сцене, и либо ты ее приносишь, либо ты нормальный человек. Выбирай.

Как твоя жизнь складывается сейчас, как часто ты ходишь в театр и что при этом чувствуешь?

Сейчас, смотря на сцену, я зачастую испытываю раздражение, иногда хочется самой выйти и доделать за артистом. Очень редко удается расслабиться, в Большом театре, кстати, удается.

Иногда очень больно осознавать, что человеку доверили, например, «Лебединое озеро», этот шедевр. Я готова каждый день смотреть белый акт, это главный бриллиант русского, да и мирового балета. И когда тебе доверяют этот спектакль, эту гениальную музыку, а Петр Ильич для меня всегда стоял на первом месте до недавнего времени, пока туда не переместился Роджер Уотерс (прим. ред. рок—музыкант, лидер группы Pink Floyd), хореографию, сценографию, исполнитель позволяет себе осквернить это все своим недобросовестным подходом, даже не пытаясь досконально изучить точную историю, создать образ. C такой музыкой это так легко, она сама вводит тебя в нужное состояние. Сцена, как зеркало, если ты дурак в жизни, сцена обнажает тебя, и ты выглядишь как пэтэушница, соблазняющая принца на дискотеке.

Очень мне нравится фильм «Кошечка», где героиня Ефремова говорит: «Разве вы еще ничего не поняли? Талант тут ничего не значит, дураки». Это правда, у нас не ценят талантливых людей, они гниют в кордебалете, возможно, им повезет, и они смогут уехать за границу и быть там счастливыми в профессии. Это есть во всех сферах, но балет – это искусство, недостижимый идеал, и я считаю, что на балетной сцене такого быть не должно.

Недавно ты снова пошла учиться, выбрав для себя непростую профессию актрисы. Что тебя сподвигло на это?

У меня экзистенциальный кризис, наверное. Мне хотелось вернуть тот кайф от эмоций. Я и в балет пошла почему? Во—первых, у меня не было другого выбора, так как родители мне внушали, что я должна быть балериной, а во—вторых, больше всего мне хотелось быть Испанкой, Лебедем, Жизелью. Мне не хотелось красивой пачки, сцены, розовых пуант, мне хотелось пробовать разные образы, эмоции, впечатления. Именно за этим я и пошла учиться на актерский факультет.

Насколько балетный опыт помогает тебе сейчас в освоении новой профессии?

Балет очень мешает, потому что я очень зажата. Еще в балете немного другая специфика, ты играешь состояние, ты все время немного изображаешь, так как ты далеко от зрителя, а нужно действовать и проживать. Нельзя сказать, что балерины – это драматические актрисы, это не так. У балетных проблемы с речью, мы не умеем говорить, так как не работают связки.

Помогает, конечно, моя пластика, потому что я могу перенять пластику персонажа, я сценична, хотя, может быть, я о себе слишком высокого мнения.

У актеров есть такая вещь – внутреннее действие. Это то, чего ты хочешь от партнера. Нужно простраивать своего персонажа, понимать его характер, когда идут мизансцены пантомимы, нужно обязательно сначала хотеть, а потом уже что—то делать, а не морщить лоб и делать бровки домиком. В балете, например, часто совсем непонятно, что герои хотят выразить, исполняя какой—либо дуэт. Очень редко сейчас удается поверить во взаимоотношения героев на сцене. Партнер должен идти от партнера, главные не твои слова, а слова твоего партнера, от этого и должен родиться твой текст. Это все мне рассказали педагоги по мастерству во ВГИКе и это очень подходит для балетной сцены. (Я по привычке все новые полученные знания тащу в балетную копилку).

Что для тебя оказалось самым сложным в твоем творчестве сейчас?

Самое сложное для меня – это рутина, в определенный момент мне становится ужасно скучно, мне кажется, что я не развиваюсь. Остальное все не так сложно. Еще я очень не люблю систему, поэтому я хочу в кино, чтобы работать от проекта к проекту.

Чего ты боишься?

Я боюсь быть говном. Нельзя, наверное, так говорить у вас в интервью… (Смеется) В том смысле, что моя проблема всегда была в том, что я выгляжу как девочка—ромашка, а это не так, я нормальный «не очень приятный человек». У меня очень мало друзей, и в основном меня не любят, но те друзья, которые у меня есть – достойные люди, и я этим очень горжусь.